Лето любви не кончается никогда. Джанис Джоплин у безымянной стены с безымянным другом
У каждого из нас есть время, в которое он хотел бы перенестись. Одни мечтают о том, чтобы хотя бы на день очутиться в семнадцатом веке и, подкручивая усы и позвякивая шпорами, пройтись по одной улице с д’Артаньяном; другие с удовольствием попили бы из огромных чанов сивухи в компании Петра Первого; а третьи летают во сне на истребителях Второй мировой войны и, просыпаясь, никак не могут понять, как упустили в бою этот проклятый "мессер”...
А я хотел бы перенестись в Лето Любви. Оно началось ровно сорок лет назад В Сан Франциско, в квартале Хэйт-Эшбери, заселенном хиппи. Хиппи стекались в Хэйт-Эшбери со всех концов Америки, и к лету 1967 года их было тут как минимум пятнадцать тысяч человек. Пятнадцать тысяч молодых людей, отвергнувших отчий дом и презревших погрязшую в бизнесе родную страну во имя того, чтобы начать новую жизнь и создать иную реальность. Эта новая реальность возникала здесь, на берегу залива Золотой Рог, в густых звуках рок-музыки, в сладком аромате марихуаны, в звоне колокольчиков, обрамлявших шляпы и клеши, в безумных танцах и страстных спорах. $CUT$
Это была другая планета, и вся остальная Америка именно так воспринимала Хэйт-Эшбери. Несколько турфирм даже организовывали туда экскурсии для благонамеренных американцев. Туристы были осторожны и из автобусов не выходили, хотя хиппи не представляли никакой опасности. У домохозяек и клерков отвисали челюсти и шла кругом голова. Мимо них по тротуарам шагали длинноволосые босые люди в адмиральских мундирах, украшенных орденами никогда не происходивших войн; розовые штаны в обтяжку прекрасно сочетались с высокими черными цилиндрами; оранжевые тоги буддистских монахов соседствовали с голубыми продранными джинсами, и повсюду была бахрома. Она свисала с брюк, с пиджаков, с жилеток, с рукавов и даже с ушей. Иногда туристы видели голую девушку, невозмутимо едущую на трамвае. Это был beautiful people — новый прекрасный народ, живший не в двадцатом веке и не в Америке, а на территории свободы и в фантастическом Лете Любви.
Любовь была золотым ключиком, который отпирал дверь к всеобщему счастью. Зараза бизнеса, крысиные бега политики, агрессия против ближнего, убогие правила жизни, требующие от каждого, как от дрессированной собачки, знать свое место и тявкать по приказу — все это в Лето Любви было выброшено как хлам. Тысячи людей начинали день, произнося просветляющие мантры, соединявшие их со звездами. В предрассветных сумерках звучали тихие флейты. День начинался, и на улицы выходили улыбающиеся люди, которые все как один хорошо относились друг к другу. Где и когда еще существовала такая уличная толпа? Любовь, страшная редкость в мировой истории, самый ценный минерал жизни, самый прекрасный вкус бытия — она была здесь. Любовь начиналась с утренней самокрутки, пущенной по кругу, продолжалась в долгих беседах о близкой революции в магазине "Хохочущий енот”, любовь доходила до восторга на вечернем концерте Jefferson Airplane в зале "Филлмор” и превращалась в ковер-самолет, уносящий в экстаз во время секса с подружкой на мягкой травке парка.
У Лета Любви были свои герои. Ленин учил революционеров прежде всего захватывать почту, телефон, телеграф и банк, но группа Grateful Dead никак не могла врубиться, а на хрен вообще человеку такая дурацкая вещь, как банк. Что с ним делать? Они предпочитали захватывать парки. Тактика Grateful Dead была проста: без всяких уведомлений, не испрашивая никаких разрешений, они подвозили на грузовиках аппаратуру, подключались к ближайшему проводу (электричество принадлежит народу, а не Чубайсу!) и начинали концерт. Эта раблезианская группа часами и днями играла свои бесконечные композиции. Иногда их менеджер выбегал на сцену и отнимал у них гитары, а они с удивлением пялились на него и не могли понять, чего это он так разбушевался. "Да вы играете пятый час подряд! — кричал он им. — Концерты такими длинными не бывают!” "Пятый час? А это у нас что, концерт, да?” — удивлялись музыканты.
У Лета Любви была и своя экономика. Ее столпом был человек по имени Аугуст Оусли Стенли Третий, внук сенатора США и владелец ярко-красного мотоцикла. Этот гениальный алхимик создавал в своей тайной лаборатории чистейший ЛСД, большая часть которого бесплатно раздавалась на концертах. Кое-что шло в продажу, а на вырученные деньги меценат Стенли субсидировал хипповую газету Oracle (тираж 100 тысяч экземпляров) и разрабатывал так называемую Стену Звука, состоявшую из 25 тонн усилителей и динамиков. Это создание инженерного гения Стенли должно было стать вторым изданием Иерихонской трубы, с помощью которой, как известно, Иисус Навин сокрушил крепостные стены. Алхимик и внук сенатора тоже собирался сокрушить звуком стены между одними странами и другими странами, между одними людьми и другими людьми, между реальным и возможным. Но ему вечно мешала полиция. К Стенли все время приходили с обысками агенты ФБР, и люди из офиса шерифа, и еще какие-то спецслужбы, и тогда он садился на свой красный мотоцикл и уносился от них к горизонту. У него всегда была на крайний случай пара сотен тысяч долларов наличными, заткнутых за голенище модного ковбойского сапога. И девушка за спиной, на заднем сиденье его могучей машины.
Вторым столпом экономики Лета Любви были диггеры — неутомимые муравьи района Хэйт-Эшбери. Они обеспечивали район бесплатным продовольствием. Диггеры были активны и вездесущи, как миссионеры или агенты разведки: они проникали в кабинеты директоров продуктовых складов, вели переговоры с менеджерами торговых сетей и постоянно контролировали помойки, куда универсамы выбрасывали продукты с истекшим сроком годности. Диггеры на практике реализовали хипповый принцип, гласивший: "Кто не работает — тот тоже ест!”. Деньги они ненавидели и периодически ходили по улицам с черным гробом, наполненным долларами. Куда они девали этот гроб, я точно не знаю, но предполагаю, что сбрасывали его в океан с самой высокой горы. Ежедневно в четыре часа дня они кормили всех желающих. И у них всегда было, чем их накормить.
Формой организации жизни в Лето Любви была коммуна, или община, или семья. Хипповые семьи могли состоять из двух человек, а могли из ста. У Кена Кизи была своя хипповая семья, у Джанис Джоплин своя, у Grateful Dead своя, и у прекрасной Грейс Слик из Jefferson Airplanes тоже своя. Это было нечто среднее между средневековым двором какого-нибудь князя и бандой анархистов. Семьи занимали целые особняки, которые — вот странно! — в Сан-Франциско в Лето Любви можно было арендовать за деньги, которых сейчас в Москве не хватит, чтобы купить квадратный метр жилпощади. В этих семейных особняках люди медитировали, часами сидя в позе лотоса, играли в бильярд, пили пиво, обсуждали последний альбом Битлз и вышивали цветы на юбках и брюках.
Главы у такой семьи не было принципиально. Хиппи отрицали само понятие героя и лидера. Человек сам себе герой и сам ведет себя туда, куда ему надо. А если ему никуда не надо, то пусть никуда и не идет. Хипповая семья отменяла структуру общества: в Хэйт-Эшбери не было ни классов, ни социальных групп, ни вожаков, ни главарей, ни президентов, ни директоров, ни начальников, ни генералов. Как, наверное, хороша жизнь, в которой ничего этого нет!
Лето Любви было утопией, которая смогла воплотиться на короткий момент времени. Лето Любви было слишком ярким и прекрасным, чтобы продлиться долго; оно было подобно бабочке, которая совершает свой замысловатый полет на наших глазах. Эта утопия не сумела долго просуществовать в наполненном дурью и злобой воздухе общества; ее погубили власть, и пресса, и бизнес, и еще сотни обстоятельств, о которых здесь не хочется говорить. Потому что побед насилия над ненасилием, алчности над щедростью, властолюбия над свободой в мировой истории и без того множество. А Лето Любви — одно.
